прот. Виталий Головатенко. Богослужебное пение и светская религиозная музыка.
Богослужебное пение
и светская религиозная музыка.
"Дом Мой домом молитвы наречется."
Исаия 56: 7
Для чего мы ходим в храм?
Думаю, что ответ большинства наших прихожан (и „захожан“) в общем будет одинаков: [cut=Читать далее......]для того, чтобы помолиться. Люди воцерковлённые (а на теперешнем сленге — церковно продвинутые), возможно, добавят: чтобы помолиться вместе со всеми.
Для чего мы ходим в оперу или на концерт? — Да, конечно: чтобы насладиться хорошей музыкой.
И казалось бы, эти очевидные истины вполне бесспорны. Однако…
Однако снова и снова возникают недоумения и вопросы относительно церковности и нецерковности тех или иных наших клиросных песнопений и, соответственно, уместности и неуместности их исполнения за богослужением. Возможно, отчасти это связано и с тем, что в наше время — время подмены истинной свободы распущенностью и вседозволенностью — многим, особенно новоначальным и новообращённым (неофитам), бывает необходимо навести порядок в своём мiровосприятии и обрести ясность и определённость в разграничении понятий церковного, святого и мiрского, светского.
Дни печальные Великого поста — особый период в жизни каждого христианина: душа ищет строгости, простоты и невычурности, тяготеет к эмоциональной сдержанности и аскетизму. Входя под своды храма в эти дни, пожалуй, как никогда хочется оставить за его порогом всё земное, чувственное, страстное и попытаться хоть на час вознестись духом во области заочны. И для того, чтобы это вознесение состоялось, и существует христианская литургическая (то есть богослужебная) культура. Одна её ветвь может быть условно названа материальной, другая — нематериальной. К первой относится храмовая архитектура, фрески, мозаики, иконопись, скульптура (Распятие, например) и другие так называемые пластические искусства. Ко второй — особый язык богослужения (у нас — церковнославянский), литургическое чтение, возглашение и пение священных текстов и молитвословий, а также колокольный звон. Соединяясь за богослужением в величественную церковно-художественную симфонúю, всё это призвано являть молящимся Небо на земле1 и красоту церковную2.
пение: слово и музыка
Пение — это сопряжение двух ритмов: ритма слова и ритма мелоса, то есть гармоничное соединение поэзии и музыки. Но как бы органично ни сочетались слова и мелодия в вокальной музыке — это всё же вещи разные, как по своей природе, так и по назначению. Функция слова (а точнее — языка в вербальной коммуникации) — по возможности ясно и внятно выражать те или иные мысли, суждения, намерения, чувства и т. п. Функция музыки (по преимуществу) — создание того или иного настроения на основе художественного образа, выражаемого музыкальными звуками.
Например, если я скажу или напишу „мне холодно“, то всякому станет понятно, о каком человеческом ощущении идёт речь. Я могу попытаться передать это же ощущение холода без слов — мелодическим или гармоническим оборотом, — но, во-первых, далеко не всякий и никак не сразу сумеет определить, о чём именно моя музыка, а во-вторых, я попросту могу оказаться плохим композитором и не выразить в звуке это самое ощущение. На первый взгляд, цель у вербального и музыкального языков одна: передача информации. Но если та или иная намеренно несложная словесная фраза воспринимается и толкуется большинством слушателей, как правило, однозначно, то смысл даже простой фразы музыкальной по большей части вызывает различное её восприятие и толкование, особенно у людей немузыкальных. Таким образом, слову изначально присуща определённость, а музыке без слов — неопределённость высказывания.
Вообще музыка — материя особо тонкого рода. Она гораздо легче, быстрее и бесконтрольнее слова проникает в сознание. И даже не столько в сознание, сколько в подсознание — подобно фильтрующемуся вирусу: так сказать, без спросу. И там, в сумерках нашего подсознания, эта музыкальная информация способна жить своей автономной и пока ещё ничтожно мало изученной жизнью, порождая порой неожиданные и необъяснимые мысли, чувства, импульсы. Именно этой её бесконтрольно „проникабельной“ особенностью объясняется, например, феномен «навязчивых мотивов». И именно поэтому людям эмоционально неуравновешенным и психически неустойчивым настоятельно не рекомендуется слушать музыку без разбору, всё подряд. И вот почему известная реплика Фонтенеля „Соната, чего тебе от меня надо?“ — это не только ирония.
искусство церковного пения
Святая Соборная и Апостольская Церковь Христова есть духовно-религиозное сообщество — собрание братьев и сестёр по вере (1 Кор 11: 18; 12: 28; Деян 12: 5; 15: 22). Соответственно, церковное пение (как и всякое другое церковное искусство) есть, во-первых и прежде всего, соборное художество (то есть совместное, коллективное, а не индивидуально-авторское); а во-вторых — это так называемое культовое искусство, то есть не автономное (самодостаточное, самодовлеющее), а прикладное, призванное служить целям и задачам Церкви. Но идея соборности церковного искусства выражается не в единовременном коллективном труде артели мастеров над неким произведением, а в совместном творчестве многих поколений. Канон, преемственность, предание (традиция) — всё это суть важнейшие и существеннейшие моменты для любого церковного художества, в том числе и для богослужебного пения.
„Свят храм Твой, дивен в правде!“ (Пс 64: 5–6) — восклицает Псалмопевец, подразумевая под словом «храм», конечно, не одни лишь стены, но и всё, что наполняет пространство храма, все его атрибуты. Это значит, что храмовое пение, как и всякое другое богослужебное искусство, является искусством сакральным, то есть священным. И святость эта предполагает прежде всего его выделенность из мірской среды, его непохожесть на всё светское, в том числе и на светское искусство. А в храмовом пении эта выделенность особенно усиливается необходимой и естественной связью музыкального языка его гимнов с их вербальным языком — богослужебным, намеренно удалённым и от обыденной речи, и от слога беллетристики.
«духовная музыка»
Этот, ставший ныне расхожим, оборот заключён мной в кавычки из-за своей расплывчатости: он слишком многое вмещает. Ведь, с одной стороны, не только музыкальное, но и всякое творчество восходит к области человеческого духа, а с другой — ни для кого не секрет, что и в нашем мiре, и за его пределами существуют (и действуют!) разного рода духи. И, например, музыка какого-нибудь сатанинского культа, воспевающая духов злобы поднебесной (Еф 6: 12), также является духовной по определению. Вот почему христиане призваны быть особо бдительными в этой области и постоянно испытывать и различать духов (см., напр.: 1 Ин 4: 1–6; 1 Кор 12: 10).
Но ведь существует музыка и небогослужебная, и нецерковная, но так или иначе воспевающая христианские образы, идеалы, ценности. А ещё есть вокальная музыка, написанная на тексты Священного Писания, а также на тексты богослужения, но при этом опять-таки не являющаяся ни литургической, ни даже паралитургической. И для её определения есть своя терминология: христианская, религиозная, религиозно-христианская, наконец — светская религиозно-христианская и т. п.
И беда некоторых наших клиросных хоров заключается именно в том, что их руководители — регенты — далеко не всегда осознают разницу между культовыми, богослужебными песнопениями и религиозными, но в своей сущности — светскими хоровыми произведениями. Я намеренно написал „некоторых“, чтобы избежать оценочных определений (большинство или меньшинство), так как у меня нет никаких объективных статистических данных на этот счёт.
светская музыка и богослужебное пение
Один регент монастырского хора (заметьте: монастырского, а не приходского!) как-то сказал мне, что его певчие — профессиональные вокалисты с высшим музыкальным образованием — часто сетуют на однообразие их клиросного репертуара: „Ну что это такое: поём всё одно и то же! А хочется чего-то нового, разнообразного“. Меня бы нисколько не удивила эта реплика, если бы речь шла о концертном или оперном хоре. Напротив, в этом случае я бы искренне посочувствовал исполнителям, вынужденным постоянно петь десятку-другую одних и тех же произведений. Но ведь это — голос церковных певчих! И на мой взгляд, это практически то же самое, как если бы я, священник, сказал нечто вроде „ну сколько можно каждый день молиться одними и теми же словами: Верую да Отче наш, да Богородице Дево, радуйся? — Хочется же и чего-то новенького!“
Конечно, если речь идёт именно о музыке, то тут никакого спору нет: разнообразие, новизна, оригинальность — важнейшие средства эстетического воздействия светского музыкального искусства. Да и самый термин «музыка» (древнерусское мусикúя, с греческого ‘искусство муз’ или ‘мусическое искусство’ — самостоятельное, самодовлеющее свободное художество) к богослужебному пению в сущности неприложим. Ибо цель музыки — услаждение слуха мелодией и гармонией. Из наслаждений жизни/ Одной любви муз́ыка уступает (А. Пушкин). Цель же литургического пения — побуждение к молитве, причём не в приятных слуху и душе переливах созвучий, а в подчёркнуто строгих и бодрящих дух ритмах молитвенного текста. Пению время, молитве час —/ Прилежно возопиим единому Богу:/ Свят, свят, свят еси, Боже наш! (троичный тропарь 5-го гласа Триоди Постной). „Церковь стоит без пения“ — так в старину на Руси говорили о храме, в котором не совершается богослужение. Таким образом, за богослужением пение и молитва выступают как равные и дополняющие друг друга действия, и в известном смысле пение есть молитва, а молитва есть пение.
И если совместная церковная молитва — это дух богослужения, то церковное пение — это его душа. Цель церковной молитвы — богообщение. Цель церковного пения — сплотить молящихся воедино и донести их общие, братские молитвы до Неба. Как однажды выразился блаженный Августин, Quis cantat, bis orat — „Кто поёт, тот дважды молится“ (сравните с отечественной поговоркой Пение — молитвы усугубление).
Но есть два принципиально разных духовных состояния: богообщение (молитва Богу) и богомыслие (размышление о Боге). В соответствии с учением Церкви, молитва гораздо важнее и ценнее размышления, поэтому во время молитвы категорически не рекомендуется предаваться никаким, даже самым возвышенным, медитациям. И не только пение, но всякий род церковного искусства должен служить главному — помогать духовному подвигу молитвенного делания, не отвлекая ум молящегося на богомыслие и не развлекая его душу эстетическими моментами или художественными образами. А вот автономная и самодостаточная красота произведений светского искусства как раз призвана привлекать внимание не к невидимому, непостижимому и неизобразимому Богу, а к самой себе, пробуждая те или иные (тут уж как получится) мысли, чувства или настроения у её созерцателей.
Вот почему ещё с ветхозаветных времён в Священном Писании понятия „музыка“ и „богослужебное пение“ строго различались. Вот почему многие святые Отцы и учителя Церкви, призывая к духовному трезвению, настоятельно рекомендовали не смешивать искусство светской музыки с искусством церковного пения.
исторические свидетельства смешения: глас древней Церкви
Пусть это послушают молодые люди, пусть послушают те, на кого возложена обязанность петь в церкви: Бога должно воспевать не голосом, но сердцем! Непристойно, наподобие трагических певцов, смазывать особым средством гортань и горло, чтобы в церкви слышались театральные мелодии и напевы. (Блаженный Иероним. Толкование на Послание к Ефесянам [5: 18–19]. Перевод С. С. Аверинцева)
Среди нас есть такие [люди], которые, презирая Бога и обращаясь с изречениями Духа Святого как с самыми обычными словами, издают нестройные звуки и ведут себя нисколько не лучше бесноватых: они сотрясаются и вращаются всем своим телом, творя обычаи, чуждые духовной сосредоточенности. Жалкий и несчастный человек, тебе следовало бы со страхом и трепетом возглашать ангельское славословие, а ты переносишь сюда действия мимов и танцоров, непристойным образом вытягивая руки, притопывая ногами и выворачиваясь всем телом! Как ты не боишься и не трепещешь, посягая на такие [молитвенные] речения? Неужели ты не понимаешь, что здесь незримо присутствует Сам Господь, измеряя движения каждого и исследуя его совесть? Но ты и не думаешь об этом: ведь то, что ты видел и слышал в театрах, помрачает твой разум, и вот ты вносишь в церковные обряды театральные действия, вот ты изливаешь в нечленораздельных воплях беспорядочность твоей души!
Чем помогут молитве беспрестанное воздевание и движение рук и вопль, громкий и натужный, но лишённый смысла? Разве всё это — не действия женщин, торгующих собой на перекрёстках, или театральных крикунов? Как ты не стыдишься возглашаемых тобою слов: «Послужите Господу со страхом и восславьте Его с трепетом» (Пс 2: 11)?.. Ты скажешь: пророк увещевает славить Бога ликующими возгласами. Но ведь мы запрещаем не такие возгласы, а нечленораздельный вопль, не голос хвалы, а голос бесчинства, тщеславное состязание молящихся друг перед другом, праздное и неуместное воздевание рук, топание ногами и все эти развратные и изнеженные обычаи бездельников, увеселяющихся в театрах или на ипподроме. (Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 1-я на главу VI Книги пророка Исаии. Перевод С. С. Аверинцева)
Какое уж сокрушение монаху, когда он стоит в келье или в церкви и возвышает голос свой, как бык? Ведь если мы стоим перед лицом Бога, в великом сокрушении должны мы стоять, а не в праздном увеселении. (Житие старца Памвы. Перевод С. С. Аверинцева)
Относительно приходящих в церкви для пения мы желаем, чтобы они не употребляли бесчинных (т. е. беспутных) воплей и не усиливали естественный голос до крика; чтобы они также не прибавляли ничего не соответствующего или не подходящего Церкви, но чтобы со многим вниманием и сердечным сокрушением приносили псалмодию (псаломское пение) Богу, взирающему на внутреннее. (75-е правило VI Вселенского собора. Перевод автора)
церковное и светское: борьба или взаимодействие?
Увы, ни эти, ни другие им подобные здравые суждения и предупреждения авторитетнейших представителей древней Церкви, ни даже всецерковные соборные постановления не возымели должного действия. Мiрские, светские элементы продолжали и продолжают своё вторжение в сакральную область церковного. Так, с предыдущими высказываниями перекликается один из ярких пассажей «Валаамской беседы» — известного памятника русской церковной публицистики середины XVI в.:
Многие из них считают себя искусными певцами, и когда приходят на клирос, то начинают по-своему перепевать распевы, и при этом каждый хвалит своё пение… О таких-то глупцах и было сказано, что они, усердствуя в своём пении, как волы ревут друг перед другом; топают ногами, трясут руками и кивают головами, испуская возгласы, словно беснующиеся. (Валаамская беседа. Перевод автора)
А уж после церковных и гражданских реформ XVII–XVIII вв. в литургическую культуру нашей Церкви стали практически официально внедряться идеи и реалии культуры мiрской, в результате чего происходило так называемое обмiрщение (или секуляризация) церковного искусства.
Впрочем, в церковную культуру любого христианского государства, начиная уже с великой империи ромеев, Византии, всегда проникали элементы нецерковной, как народной, так и профессиональной — светской. И наоборот: светское искусство также черпало многие идеи и мысли, сюжеты и образы из церковного искусства. Это взаимообогащение светского и церковного вполне закономерно — человек остаётся человеком и в церковной ограде, и за её пределами. Более того, оно даже полезно обеим культурам — и церковной, и светской. Ведь именно так рождается всякая самобытность и неповторимое своеобразие каждой христианской литургической культуры, которое отличает её в ряду других, братских по вере, культур.
Однако, во всём, как известно, важна мера. И если мера эта нарушается, то в жизни всякого организма и всякой системы начинается внутренняя дисгармония и разлад нормального функционирования. Ведь всякое заимствование чужого хорошо и полезно лишь до определённой степени, а именно — до тех пор, пока оно не становится чрезмерным и не начинает заслонять собой своё, родное, постепенно оттесняя его на второй план, а затем и вовсе замещая.
Подобное замещение происходило и в русской богослужебной культуре в XVIII–XIX веках, когда наша церковная иконопись постепенно превращалась в религиозную живопись, наши храмы строились и перестраивались по образцам и модулям западно-европейской архитектуры, а наше богослужебное пение становилось концертно-оперным. Такого рода метаморфозы происходят везде и всякий раз, когда в наших переменах к лучшему нарушается верховная первоиерархия ценностей, о которой стоит поговорить особо.
сущностная причина подмены церковного светским
Сотворив человека по Своему образу и подобию (Быт 1: 26–27), Творец создал высшее мыслящее существо, духовно и телесно обращённое вверх, к своему Создателю и Отцу. Эта идея замечательно отразилась в лексике греческого языка, где слово „человек“ — ánthrōpos — родилось из соединения предлога aná (‘вверх’), и глагола trépō (‘обращаю’, ‘поворачиваю’). При этом, в соответствии с замыслом Едино-Троичного Бога, человек был создан трисоставным — в единстве духа, души и тела. А тело, как известно, было создано из праха земного или «красной глины» (Быт 2: 7; 3: 19б), т. е. из примарной и примитивной материальной субстанции, которая, в свою очередь, была создана из ничего. Но к Богу новосозданный человек изначально был обращён своей высшей частью — областью человеческого духа, природа которого божественна. Дух был призван господствовать над душой, а душа — над телом. И до тех пор, пока эта первозданная иерархия соблюдалась человеком в его жизни и деятельности, он оставался с Богом, пребывая в блаженстве непосредственного и прямого богообщения. Но однажды нарушив эту первоиерархию и переориентировав свой дух с Творца на самодостаточную красоту тварного плода, он отпал от Бога: совершилось грехопадение человека3.
Своей великой искупительной Жертвой — страданиями и смертью на Кресте — Божий Сын, Христос, освободил человека от рабской зависимости у греха и смерти, вернув ему его сущностную первоиерархию. Но при этом Он никоим образом не умалил человеческую свободу, оставив каждому его личное право решать главный вопрос своей жизни — вопрос о своей духовной ориентации. И каждый из нас в своё время сам выбирает, куда и к кому обратить свой дух, на какие ценности его сориентировать. Условно это можно представить себе так: если наш дух сориентирован на Бога, т. е., обращён к Небу, вверх, то вместе с духом две остальные наши составные части — душа и тело — располагаются в той самой первозданной иерархии: управляемый Богом дух (разум, мысль) руководит душой (чувствами, эмоциями), а душа господствует над телом (плотью и её физиологией).
anthropos
И если в человеческом обществе эта первозданная иерархия, вершиной которой является устремлённый к Небу дух, сохраняется, тогда (по слову послов Киевского князя Владимира) — „там Бог с людьми пребывает“4. А если эта первоиерархия нарушается, и дух общества переориентируется на земные, материальные ценности, тогда и происходит подмена главного и перенос акцента с внутреннего, сущностного и вечного — на внешнее, случайное и преходящее.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно… (Быт 3: 6)
И сказал Господь Моисею: поспеши сойти; ибо развратился народ твой, который ты вывел из земли Египетской; скоро уклонились они от пути, который Я заповедал им: сделали себе литого тельца и поклонились ему, и принесли ему жертвы и сказали: вот бог твой, Израиль!.. (Исх 32: 7–8)
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою. (1 Цар 8: 7–8)
последствия переориентации духа с небесного на земное
Так и в религиозной жизни России и, соответственно, в литургическом искусстве Российской Церкви в XVIII–XIX веках (не без влияния культуры западно-христианской) произошла подмена духовности душевностью. Церковный символ — знак и отражение высшей, небесной реальности — был заменён религиозной иллюстрацией, христианская символика — изобразительностью.
Богоявление: икона и картина
И вот, вместо строгих храмов возводятся пышные дворцы, вместо канонических икон на их стенах появляются картины в позолоченных рамах, а вместо традиционных, вековых гимнов на клиросах звучат новомодные задушевные хоровые концерты и оперные арии…
И исчезает красота церковная, уступая место светской красивости, привлекательности. И художественное воплощение реалий литургической культуры определяется уже не древними и вечными канонами, а изменчивыми и преходящими категориями моды, художественного вкуса и стиля.
Так неудивительно, что вместо молитвенников в храмах по большей части стояли зрители и слушатели, не подвигавшие дух, не напрягавшие волю к молитвенному деланию, а лишь услаждавшие душу в созерцании художественных образов религиозной живописи и слушании хоровой музыки. И отнюдь не странно, что в церковном обиходе XVIII–XIX веков появились новые обороты: «отслушать Обедню», «отстоять пасхальную заутреню», «вычитать молитвенное правило» и т. п.
примеры подмены церковного светским в богослужебном пении
В советское время курортные массовики-затейники предлагали такую музыкальную игру: спеть слова одной песни на мотив другой. Вероятно, я и забыл бы про эту сомнительную забаву, если бы во время моей учёбы на дирижёрско-хоровом отделении не столкнулся с хоровыми партитурами Д. Бортнянского, М. Березовского, П. Чайковского и некоторых других отечественных композиторов на слова авторов… второй половины двадцатого века — В. Дорофеева, А. Машистова, В. Золотарёва и прочих. Особенно много таких музыкальных недоразумений печаталось в серийных сборниках «Хоровая миниатюра». Выяснилось, что это — произведения на богослужебные тексты, по-новому перетекстованные советскими версификаторами. Так их идеологически обезопасили: лишили культовой принадлежности и приспособили для концертного исполнения.
Это, конечно, варварство, но вот что интересно: в художественном плане эти хоры даже с новой, «безрелигиозной» подтекстовкой звучат вполне убедительно! (Сравните, например, сочинение М. А. Балакирева на текст великопостного гимна Богородице «Свыше пророцы» и позднейшую его переделку — «Вечернюю песню» со словами А. Машистова.) А убедительность звучания такого рода композиций с иными, светскими текстами объясняется просто: по характеру мелодики, гармоническим оборотам и интонациям это вовсе не литургические, а светские хоры, пусть и религиозные.
Немного позже, уже в мою бытность регентом богослужебного хора в храме Санктпетербургских духовных школ, в поисках достойных литургических песнопений я просмотрел великое множество старых партитур. И тогда я столкнулся с обратным явлением: переиначиванием светской музыки для клиросных нужд. Чего я только не нашёл! — Песнь «Иже херувимы», положенную и на музыку «Ave verum corpus» Моцарта5, и на тему из оратории «Сотворение мiра» Гайдна, и на знаменитую пьесу «Лебедь» Сен-Санса. «Милость мира» — на арию Жреца из оперы Спонтини «Весталка» и на тот же моцартовский мотет «Ave verum»… Примеры подобных переделок можно было бы и умножить, но тогда, кроме смеха и недоумения, они ничего во мне не вызвали, так что я даже не потрудился составить их подробный перечень.
Казалось бы, всё это — архивные пережитки давно ушедших эпох, уже не звучащие на нынешних клиросах. Но, как выясняется, некоторые из этих музыкальных „оборотней“ всё ещё живы и исполняются непосредственно за богослужением и в наши дни. По большей части это — песнопения на мотивы русских народных песен, инструментальных наигрышей, городских и даже цыганских романсов. Особенно много их появилось в XIX веке.
Так, на примитивнейший оборот разудалой гармошечной «Барыни» был распет текст канона Пасхи, и в таком виде он и сегодня исполняется в московском храме Христа-Спасителя. Городской „душещипательный“ романс «На разорение Москвы» был приспособлен сразу для двух литургических гимнов: для «Иже херувимы» и для «Милость мира». Два начальных оборота „жестокого“ бульварного романса «Сухой бы я корочкой питалась» стали мелодической формулой для распева популярной в народе молитвы «Царице моя преблагая». И т. д., и т. п. Становится понятно, почему в отечественной публицистике конца XIX–начала XX веков не однажды раздавались недоуменные реплики вроде этой: „Войдёшь в иной храм, послушаешь пение его хора — и не понимаешь, где находишься: в храме Божием или в «Яре»“ (известный московский ресторан с цыганским ансамблем).
О чём же говорят и что выражают характер и интонации этих отчаянно-плясовых и задушевно-романсовых мотивов и гармонических оборотов? К чему они призывают молящихся в храме? Вряд ли к собранности, сосредоточенности или молитвенности. Так не пора ли, наконец, сдать эти и им подобные образчики в музей курьёзов?..
театральность и концертность на клиросе
Обличаемый древними отцами и учителями Церкви театральный элемент в богослужебном пении оказался присущим, увы, и российским храмовым хорам. Вот, к примеру, только два свидетельства авторитетных исследователей и знатоков русского церковного пения. Оба они относятся уже к началу XX века. Первый взят из этюда И. А. Гарднера «Хоровое церковное пение и „театральность“ в его исполнении».
Не раз приходилось слышать сетования серьёзных знатоков и любителей церковного пения на то, что такой-то хор „поёт чудесно, но театрально, нецерковно“… Помню ещё отзыв одного весьма авторитетного москвича-знатока об исполнении «Разбойника [благоразумнаго]» артистами Московского Большого театра… со знаменитым хором храма Христа Спасителя: „Изумительно! Бесподобно! Но... знаете: что-то не то... Что-то постороннее слышится. Даже всё настроение после [страстных] Евангелий как рукой смыло. Театр — и всё тут! А музыкально — безупречно…“. Художественность исполнения высоко оценивалась, но в то же время констатировалась и „театральность манеры“, шедшая вразрез с общим характером богослужения.
Второй — из публицистической статьи протоиерея Михаила Лисицына. Автор пишет о своих впечатлениях об исполнении хоровых циклов Чайковского и Рахманинова за храмовым богослужением. — Прекрасный хор поёт превосходные сочинения лучших русских композиторов. Прихожане увлечены чарующими звуками мелодий и гармоний. Кажется, они уже готовы аплодировать!.. И только два человека чувствуют себя лишними на этом празднике музыки — священник и диакон.
Однако, не следует полагать, что такого рода чуждые богослужебному молитвенному строю явления в Новейшее время отмечались лишь в Русской Православной Церкви. Вот впечатления ещё одного замечательного специалиста в области русской гимнологии (науки о церковном пении) Ст. В. Смоленского о богослужении на Афоне в начале прошлого века.
За одной торжественной службой предначинательный псалом [великой вечерни „Благослови, душе моя, Господа“]… пелся при мне более часа, и чередующиеся правый и левый протопсалты, проделывавшие своими носовыми и горловыми звуками всевозможнейшие трели, группетто, приговорки «га, га, га» или «ге, ге, ге» и т. п., приводили слушателей-греков в неописуемый восторг! Слушатели-монахи даже цокали, чмокали языком, даже переглядывались между собою, — одним словом, выказывали живейшее участие в слышимом пении, живейшее наслаждение после хорошего исполнения…
Когда однажды в Пантелеимоновском монастыре к ослабевшему было левому певцу неожиданно присоединился один из тянущих úсон и, вероятно, для торжественности прокричал вместе с протопсалтом что-то весьма дикое, гнусавое и совершенно несогласное, — мне показалось, почти без всяких преувеличений, что я слышу двух котов-соперников, притом весьма возбуждённых. Но позади меня тут же послышалось восторженное цоканье и чмоканье слушателей-греков. Однако я утешился, тут же услыхав: „Ох, искушение!“ (Ст. Смоленский. Из „дорожных впечатлений“: отдельный оттиск из «Русской музыкальной газеты». 1906 г. №№ 42–43. — Спб., 1906. С. 30–31. Выделено мной — В. Г.)
Обратите внимание, что находящихся в эти моменты в храме (в том числе монахов!) Степан Васильевич невольно именует «слушателями», а не богомольцами или молящимися.
Дом Мой домом молитвы наречется
И всё-таки очень хочется верить, что сегодня мы, наконец, возвращаемся к изначальной и единственно верной иерархии ценностей и понимаем, что нельзя, недопустимо смешивать искусство храмовое, литургическое с художеством светским; что такое соединение несоединимого порождает лишь уродливых монстров, коих отечественное народное сознание обозначило меткой поговоркой „ни Богу свечка, ни чёрту кочерга“.
Как писал апостол Павел, когда я был младенцем, я по-младенчески разговаривал, по-младенчески размышлял, по-младенчески рассуждал; но когда я стал мужчиной — я оставил всё младенческое (1 Кор 13: 11; перевод автора). И сегодня, на пороге двадцать первого века бытия Церкви Христовой, дай Бог всем нам, осмысливая наше прошлое, не продолжать и впредь соединять взрослое и младенческое или подменять Божие кесаревым!
Пусть молитва останется молитвой, а богомыслие — богомыслием. Пусть в храме звучат духодвижные молитвенные гимны, а в концертном зале — душевноподъёмные музыкальные размышления (медитации, рефлексии…) на самые возвышенные темы, в том числе и вокальные (хоровые) сочинения на богослужебные тексты. Я ни в коей мере не против ни хоровых концертов, ни религиозной живописи — в своё время и на своём месте всё это (и условно, и безусловно) полезно и нужно. Религиозные монументальные хоры Дмитрия Бортнянского, Сергея Рахманинова, Павла Чеснокова, как и библейские эпические полотна Александра Ивáнова, Василия Поленова, Михаила Нестерова, — всё это искусство бесспорно великолепное и несомненно христианское, но — мiрское, а не богослужебное. И не следует подменять одно другим: икону — картиной, а литургический гимн — хоровой миниатюрой. Это не только бессмысленно, но и духовно опасно. А иконописный сюжет в основе прекрасной картины или канонический церковный текст, на который написано гениальное произведение для хора, автоматически не делают их пригодными к использованию за богослужением.
и светская религиозная музыка.
"Дом Мой домом молитвы наречется."
Исаия 56: 7
Для чего мы ходим в храм?
Думаю, что ответ большинства наших прихожан (и „захожан“) в общем будет одинаков: [cut=Читать далее......]для того, чтобы помолиться. Люди воцерковлённые (а на теперешнем сленге — церковно продвинутые), возможно, добавят: чтобы помолиться вместе со всеми.
Для чего мы ходим в оперу или на концерт? — Да, конечно: чтобы насладиться хорошей музыкой.
И казалось бы, эти очевидные истины вполне бесспорны. Однако…
Однако снова и снова возникают недоумения и вопросы относительно церковности и нецерковности тех или иных наших клиросных песнопений и, соответственно, уместности и неуместности их исполнения за богослужением. Возможно, отчасти это связано и с тем, что в наше время — время подмены истинной свободы распущенностью и вседозволенностью — многим, особенно новоначальным и новообращённым (неофитам), бывает необходимо навести порядок в своём мiровосприятии и обрести ясность и определённость в разграничении понятий церковного, святого и мiрского, светского.
Дни печальные Великого поста — особый период в жизни каждого христианина: душа ищет строгости, простоты и невычурности, тяготеет к эмоциональной сдержанности и аскетизму. Входя под своды храма в эти дни, пожалуй, как никогда хочется оставить за его порогом всё земное, чувственное, страстное и попытаться хоть на час вознестись духом во области заочны. И для того, чтобы это вознесение состоялось, и существует христианская литургическая (то есть богослужебная) культура. Одна её ветвь может быть условно названа материальной, другая — нематериальной. К первой относится храмовая архитектура, фрески, мозаики, иконопись, скульптура (Распятие, например) и другие так называемые пластические искусства. Ко второй — особый язык богослужения (у нас — церковнославянский), литургическое чтение, возглашение и пение священных текстов и молитвословий, а также колокольный звон. Соединяясь за богослужением в величественную церковно-художественную симфонúю, всё это призвано являть молящимся Небо на земле1 и красоту церковную2.
пение: слово и музыка
Пение — это сопряжение двух ритмов: ритма слова и ритма мелоса, то есть гармоничное соединение поэзии и музыки. Но как бы органично ни сочетались слова и мелодия в вокальной музыке — это всё же вещи разные, как по своей природе, так и по назначению. Функция слова (а точнее — языка в вербальной коммуникации) — по возможности ясно и внятно выражать те или иные мысли, суждения, намерения, чувства и т. п. Функция музыки (по преимуществу) — создание того или иного настроения на основе художественного образа, выражаемого музыкальными звуками.
Например, если я скажу или напишу „мне холодно“, то всякому станет понятно, о каком человеческом ощущении идёт речь. Я могу попытаться передать это же ощущение холода без слов — мелодическим или гармоническим оборотом, — но, во-первых, далеко не всякий и никак не сразу сумеет определить, о чём именно моя музыка, а во-вторых, я попросту могу оказаться плохим композитором и не выразить в звуке это самое ощущение. На первый взгляд, цель у вербального и музыкального языков одна: передача информации. Но если та или иная намеренно несложная словесная фраза воспринимается и толкуется большинством слушателей, как правило, однозначно, то смысл даже простой фразы музыкальной по большей части вызывает различное её восприятие и толкование, особенно у людей немузыкальных. Таким образом, слову изначально присуща определённость, а музыке без слов — неопределённость высказывания.
Вообще музыка — материя особо тонкого рода. Она гораздо легче, быстрее и бесконтрольнее слова проникает в сознание. И даже не столько в сознание, сколько в подсознание — подобно фильтрующемуся вирусу: так сказать, без спросу. И там, в сумерках нашего подсознания, эта музыкальная информация способна жить своей автономной и пока ещё ничтожно мало изученной жизнью, порождая порой неожиданные и необъяснимые мысли, чувства, импульсы. Именно этой её бесконтрольно „проникабельной“ особенностью объясняется, например, феномен «навязчивых мотивов». И именно поэтому людям эмоционально неуравновешенным и психически неустойчивым настоятельно не рекомендуется слушать музыку без разбору, всё подряд. И вот почему известная реплика Фонтенеля „Соната, чего тебе от меня надо?“ — это не только ирония.
искусство церковного пения
Святая Соборная и Апостольская Церковь Христова есть духовно-религиозное сообщество — собрание братьев и сестёр по вере (1 Кор 11: 18; 12: 28; Деян 12: 5; 15: 22). Соответственно, церковное пение (как и всякое другое церковное искусство) есть, во-первых и прежде всего, соборное художество (то есть совместное, коллективное, а не индивидуально-авторское); а во-вторых — это так называемое культовое искусство, то есть не автономное (самодостаточное, самодовлеющее), а прикладное, призванное служить целям и задачам Церкви. Но идея соборности церковного искусства выражается не в единовременном коллективном труде артели мастеров над неким произведением, а в совместном творчестве многих поколений. Канон, преемственность, предание (традиция) — всё это суть важнейшие и существеннейшие моменты для любого церковного художества, в том числе и для богослужебного пения.
„Свят храм Твой, дивен в правде!“ (Пс 64: 5–6) — восклицает Псалмопевец, подразумевая под словом «храм», конечно, не одни лишь стены, но и всё, что наполняет пространство храма, все его атрибуты. Это значит, что храмовое пение, как и всякое другое богослужебное искусство, является искусством сакральным, то есть священным. И святость эта предполагает прежде всего его выделенность из мірской среды, его непохожесть на всё светское, в том числе и на светское искусство. А в храмовом пении эта выделенность особенно усиливается необходимой и естественной связью музыкального языка его гимнов с их вербальным языком — богослужебным, намеренно удалённым и от обыденной речи, и от слога беллетристики.
«духовная музыка»
Этот, ставший ныне расхожим, оборот заключён мной в кавычки из-за своей расплывчатости: он слишком многое вмещает. Ведь, с одной стороны, не только музыкальное, но и всякое творчество восходит к области человеческого духа, а с другой — ни для кого не секрет, что и в нашем мiре, и за его пределами существуют (и действуют!) разного рода духи. И, например, музыка какого-нибудь сатанинского культа, воспевающая духов злобы поднебесной (Еф 6: 12), также является духовной по определению. Вот почему христиане призваны быть особо бдительными в этой области и постоянно испытывать и различать духов (см., напр.: 1 Ин 4: 1–6; 1 Кор 12: 10).
Но ведь существует музыка и небогослужебная, и нецерковная, но так или иначе воспевающая христианские образы, идеалы, ценности. А ещё есть вокальная музыка, написанная на тексты Священного Писания, а также на тексты богослужения, но при этом опять-таки не являющаяся ни литургической, ни даже паралитургической. И для её определения есть своя терминология: христианская, религиозная, религиозно-христианская, наконец — светская религиозно-христианская и т. п.
И беда некоторых наших клиросных хоров заключается именно в том, что их руководители — регенты — далеко не всегда осознают разницу между культовыми, богослужебными песнопениями и религиозными, но в своей сущности — светскими хоровыми произведениями. Я намеренно написал „некоторых“, чтобы избежать оценочных определений (большинство или меньшинство), так как у меня нет никаких объективных статистических данных на этот счёт.
светская музыка и богослужебное пение
Один регент монастырского хора (заметьте: монастырского, а не приходского!) как-то сказал мне, что его певчие — профессиональные вокалисты с высшим музыкальным образованием — часто сетуют на однообразие их клиросного репертуара: „Ну что это такое: поём всё одно и то же! А хочется чего-то нового, разнообразного“. Меня бы нисколько не удивила эта реплика, если бы речь шла о концертном или оперном хоре. Напротив, в этом случае я бы искренне посочувствовал исполнителям, вынужденным постоянно петь десятку-другую одних и тех же произведений. Но ведь это — голос церковных певчих! И на мой взгляд, это практически то же самое, как если бы я, священник, сказал нечто вроде „ну сколько можно каждый день молиться одними и теми же словами: Верую да Отче наш, да Богородице Дево, радуйся? — Хочется же и чего-то новенького!“
Конечно, если речь идёт именно о музыке, то тут никакого спору нет: разнообразие, новизна, оригинальность — важнейшие средства эстетического воздействия светского музыкального искусства. Да и самый термин «музыка» (древнерусское мусикúя, с греческого ‘искусство муз’ или ‘мусическое искусство’ — самостоятельное, самодовлеющее свободное художество) к богослужебному пению в сущности неприложим. Ибо цель музыки — услаждение слуха мелодией и гармонией. Из наслаждений жизни/ Одной любви муз́ыка уступает (А. Пушкин). Цель же литургического пения — побуждение к молитве, причём не в приятных слуху и душе переливах созвучий, а в подчёркнуто строгих и бодрящих дух ритмах молитвенного текста. Пению время, молитве час —/ Прилежно возопиим единому Богу:/ Свят, свят, свят еси, Боже наш! (троичный тропарь 5-го гласа Триоди Постной). „Церковь стоит без пения“ — так в старину на Руси говорили о храме, в котором не совершается богослужение. Таким образом, за богослужением пение и молитва выступают как равные и дополняющие друг друга действия, и в известном смысле пение есть молитва, а молитва есть пение.
И если совместная церковная молитва — это дух богослужения, то церковное пение — это его душа. Цель церковной молитвы — богообщение. Цель церковного пения — сплотить молящихся воедино и донести их общие, братские молитвы до Неба. Как однажды выразился блаженный Августин, Quis cantat, bis orat — „Кто поёт, тот дважды молится“ (сравните с отечественной поговоркой Пение — молитвы усугубление).
Но есть два принципиально разных духовных состояния: богообщение (молитва Богу) и богомыслие (размышление о Боге). В соответствии с учением Церкви, молитва гораздо важнее и ценнее размышления, поэтому во время молитвы категорически не рекомендуется предаваться никаким, даже самым возвышенным, медитациям. И не только пение, но всякий род церковного искусства должен служить главному — помогать духовному подвигу молитвенного делания, не отвлекая ум молящегося на богомыслие и не развлекая его душу эстетическими моментами или художественными образами. А вот автономная и самодостаточная красота произведений светского искусства как раз призвана привлекать внимание не к невидимому, непостижимому и неизобразимому Богу, а к самой себе, пробуждая те или иные (тут уж как получится) мысли, чувства или настроения у её созерцателей.
Вот почему ещё с ветхозаветных времён в Священном Писании понятия „музыка“ и „богослужебное пение“ строго различались. Вот почему многие святые Отцы и учителя Церкви, призывая к духовному трезвению, настоятельно рекомендовали не смешивать искусство светской музыки с искусством церковного пения.
исторические свидетельства смешения: глас древней Церкви
Пусть это послушают молодые люди, пусть послушают те, на кого возложена обязанность петь в церкви: Бога должно воспевать не голосом, но сердцем! Непристойно, наподобие трагических певцов, смазывать особым средством гортань и горло, чтобы в церкви слышались театральные мелодии и напевы. (Блаженный Иероним. Толкование на Послание к Ефесянам [5: 18–19]. Перевод С. С. Аверинцева)
Среди нас есть такие [люди], которые, презирая Бога и обращаясь с изречениями Духа Святого как с самыми обычными словами, издают нестройные звуки и ведут себя нисколько не лучше бесноватых: они сотрясаются и вращаются всем своим телом, творя обычаи, чуждые духовной сосредоточенности. Жалкий и несчастный человек, тебе следовало бы со страхом и трепетом возглашать ангельское славословие, а ты переносишь сюда действия мимов и танцоров, непристойным образом вытягивая руки, притопывая ногами и выворачиваясь всем телом! Как ты не боишься и не трепещешь, посягая на такие [молитвенные] речения? Неужели ты не понимаешь, что здесь незримо присутствует Сам Господь, измеряя движения каждого и исследуя его совесть? Но ты и не думаешь об этом: ведь то, что ты видел и слышал в театрах, помрачает твой разум, и вот ты вносишь в церковные обряды театральные действия, вот ты изливаешь в нечленораздельных воплях беспорядочность твоей души!
Чем помогут молитве беспрестанное воздевание и движение рук и вопль, громкий и натужный, но лишённый смысла? Разве всё это — не действия женщин, торгующих собой на перекрёстках, или театральных крикунов? Как ты не стыдишься возглашаемых тобою слов: «Послужите Господу со страхом и восславьте Его с трепетом» (Пс 2: 11)?.. Ты скажешь: пророк увещевает славить Бога ликующими возгласами. Но ведь мы запрещаем не такие возгласы, а нечленораздельный вопль, не голос хвалы, а голос бесчинства, тщеславное состязание молящихся друг перед другом, праздное и неуместное воздевание рук, топание ногами и все эти развратные и изнеженные обычаи бездельников, увеселяющихся в театрах или на ипподроме. (Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 1-я на главу VI Книги пророка Исаии. Перевод С. С. Аверинцева)
Какое уж сокрушение монаху, когда он стоит в келье или в церкви и возвышает голос свой, как бык? Ведь если мы стоим перед лицом Бога, в великом сокрушении должны мы стоять, а не в праздном увеселении. (Житие старца Памвы. Перевод С. С. Аверинцева)
Относительно приходящих в церкви для пения мы желаем, чтобы они не употребляли бесчинных (т. е. беспутных) воплей и не усиливали естественный голос до крика; чтобы они также не прибавляли ничего не соответствующего или не подходящего Церкви, но чтобы со многим вниманием и сердечным сокрушением приносили псалмодию (псаломское пение) Богу, взирающему на внутреннее. (75-е правило VI Вселенского собора. Перевод автора)
церковное и светское: борьба или взаимодействие?
Увы, ни эти, ни другие им подобные здравые суждения и предупреждения авторитетнейших представителей древней Церкви, ни даже всецерковные соборные постановления не возымели должного действия. Мiрские, светские элементы продолжали и продолжают своё вторжение в сакральную область церковного. Так, с предыдущими высказываниями перекликается один из ярких пассажей «Валаамской беседы» — известного памятника русской церковной публицистики середины XVI в.:
Многие из них считают себя искусными певцами, и когда приходят на клирос, то начинают по-своему перепевать распевы, и при этом каждый хвалит своё пение… О таких-то глупцах и было сказано, что они, усердствуя в своём пении, как волы ревут друг перед другом; топают ногами, трясут руками и кивают головами, испуская возгласы, словно беснующиеся. (Валаамская беседа. Перевод автора)
А уж после церковных и гражданских реформ XVII–XVIII вв. в литургическую культуру нашей Церкви стали практически официально внедряться идеи и реалии культуры мiрской, в результате чего происходило так называемое обмiрщение (или секуляризация) церковного искусства.
Впрочем, в церковную культуру любого христианского государства, начиная уже с великой империи ромеев, Византии, всегда проникали элементы нецерковной, как народной, так и профессиональной — светской. И наоборот: светское искусство также черпало многие идеи и мысли, сюжеты и образы из церковного искусства. Это взаимообогащение светского и церковного вполне закономерно — человек остаётся человеком и в церковной ограде, и за её пределами. Более того, оно даже полезно обеим культурам — и церковной, и светской. Ведь именно так рождается всякая самобытность и неповторимое своеобразие каждой христианской литургической культуры, которое отличает её в ряду других, братских по вере, культур.
Однако, во всём, как известно, важна мера. И если мера эта нарушается, то в жизни всякого организма и всякой системы начинается внутренняя дисгармония и разлад нормального функционирования. Ведь всякое заимствование чужого хорошо и полезно лишь до определённой степени, а именно — до тех пор, пока оно не становится чрезмерным и не начинает заслонять собой своё, родное, постепенно оттесняя его на второй план, а затем и вовсе замещая.
Подобное замещение происходило и в русской богослужебной культуре в XVIII–XIX веках, когда наша церковная иконопись постепенно превращалась в религиозную живопись, наши храмы строились и перестраивались по образцам и модулям западно-европейской архитектуры, а наше богослужебное пение становилось концертно-оперным. Такого рода метаморфозы происходят везде и всякий раз, когда в наших переменах к лучшему нарушается верховная первоиерархия ценностей, о которой стоит поговорить особо.
сущностная причина подмены церковного светским
Сотворив человека по Своему образу и подобию (Быт 1: 26–27), Творец создал высшее мыслящее существо, духовно и телесно обращённое вверх, к своему Создателю и Отцу. Эта идея замечательно отразилась в лексике греческого языка, где слово „человек“ — ánthrōpos — родилось из соединения предлога aná (‘вверх’), и глагола trépō (‘обращаю’, ‘поворачиваю’). При этом, в соответствии с замыслом Едино-Троичного Бога, человек был создан трисоставным — в единстве духа, души и тела. А тело, как известно, было создано из праха земного или «красной глины» (Быт 2: 7; 3: 19б), т. е. из примарной и примитивной материальной субстанции, которая, в свою очередь, была создана из ничего. Но к Богу новосозданный человек изначально был обращён своей высшей частью — областью человеческого духа, природа которого божественна. Дух был призван господствовать над душой, а душа — над телом. И до тех пор, пока эта первозданная иерархия соблюдалась человеком в его жизни и деятельности, он оставался с Богом, пребывая в блаженстве непосредственного и прямого богообщения. Но однажды нарушив эту первоиерархию и переориентировав свой дух с Творца на самодостаточную красоту тварного плода, он отпал от Бога: совершилось грехопадение человека3.
Своей великой искупительной Жертвой — страданиями и смертью на Кресте — Божий Сын, Христос, освободил человека от рабской зависимости у греха и смерти, вернув ему его сущностную первоиерархию. Но при этом Он никоим образом не умалил человеческую свободу, оставив каждому его личное право решать главный вопрос своей жизни — вопрос о своей духовной ориентации. И каждый из нас в своё время сам выбирает, куда и к кому обратить свой дух, на какие ценности его сориентировать. Условно это можно представить себе так: если наш дух сориентирован на Бога, т. е., обращён к Небу, вверх, то вместе с духом две остальные наши составные части — душа и тело — располагаются в той самой первозданной иерархии: управляемый Богом дух (разум, мысль) руководит душой (чувствами, эмоциями), а душа господствует над телом (плотью и её физиологией).
anthropos
И если в человеческом обществе эта первозданная иерархия, вершиной которой является устремлённый к Небу дух, сохраняется, тогда (по слову послов Киевского князя Владимира) — „там Бог с людьми пребывает“4. А если эта первоиерархия нарушается, и дух общества переориентируется на земные, материальные ценности, тогда и происходит подмена главного и перенос акцента с внутреннего, сущностного и вечного — на внешнее, случайное и преходящее.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно… (Быт 3: 6)
И сказал Господь Моисею: поспеши сойти; ибо развратился народ твой, который ты вывел из земли Египетской; скоро уклонились они от пути, который Я заповедал им: сделали себе литого тельца и поклонились ему, и принесли ему жертвы и сказали: вот бог твой, Израиль!.. (Исх 32: 7–8)
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою. (1 Цар 8: 7–8)
последствия переориентации духа с небесного на земное
Так и в религиозной жизни России и, соответственно, в литургическом искусстве Российской Церкви в XVIII–XIX веках (не без влияния культуры западно-христианской) произошла подмена духовности душевностью. Церковный символ — знак и отражение высшей, небесной реальности — был заменён религиозной иллюстрацией, христианская символика — изобразительностью.
Богоявление: икона и картина
И вот, вместо строгих храмов возводятся пышные дворцы, вместо канонических икон на их стенах появляются картины в позолоченных рамах, а вместо традиционных, вековых гимнов на клиросах звучат новомодные задушевные хоровые концерты и оперные арии…
И исчезает красота церковная, уступая место светской красивости, привлекательности. И художественное воплощение реалий литургической культуры определяется уже не древними и вечными канонами, а изменчивыми и преходящими категориями моды, художественного вкуса и стиля.
Так неудивительно, что вместо молитвенников в храмах по большей части стояли зрители и слушатели, не подвигавшие дух, не напрягавшие волю к молитвенному деланию, а лишь услаждавшие душу в созерцании художественных образов религиозной живописи и слушании хоровой музыки. И отнюдь не странно, что в церковном обиходе XVIII–XIX веков появились новые обороты: «отслушать Обедню», «отстоять пасхальную заутреню», «вычитать молитвенное правило» и т. п.
примеры подмены церковного светским в богослужебном пении
В советское время курортные массовики-затейники предлагали такую музыкальную игру: спеть слова одной песни на мотив другой. Вероятно, я и забыл бы про эту сомнительную забаву, если бы во время моей учёбы на дирижёрско-хоровом отделении не столкнулся с хоровыми партитурами Д. Бортнянского, М. Березовского, П. Чайковского и некоторых других отечественных композиторов на слова авторов… второй половины двадцатого века — В. Дорофеева, А. Машистова, В. Золотарёва и прочих. Особенно много таких музыкальных недоразумений печаталось в серийных сборниках «Хоровая миниатюра». Выяснилось, что это — произведения на богослужебные тексты, по-новому перетекстованные советскими версификаторами. Так их идеологически обезопасили: лишили культовой принадлежности и приспособили для концертного исполнения.
Это, конечно, варварство, но вот что интересно: в художественном плане эти хоры даже с новой, «безрелигиозной» подтекстовкой звучат вполне убедительно! (Сравните, например, сочинение М. А. Балакирева на текст великопостного гимна Богородице «Свыше пророцы» и позднейшую его переделку — «Вечернюю песню» со словами А. Машистова.) А убедительность звучания такого рода композиций с иными, светскими текстами объясняется просто: по характеру мелодики, гармоническим оборотам и интонациям это вовсе не литургические, а светские хоры, пусть и религиозные.
Немного позже, уже в мою бытность регентом богослужебного хора в храме Санктпетербургских духовных школ, в поисках достойных литургических песнопений я просмотрел великое множество старых партитур. И тогда я столкнулся с обратным явлением: переиначиванием светской музыки для клиросных нужд. Чего я только не нашёл! — Песнь «Иже херувимы», положенную и на музыку «Ave verum corpus» Моцарта5, и на тему из оратории «Сотворение мiра» Гайдна, и на знаменитую пьесу «Лебедь» Сен-Санса. «Милость мира» — на арию Жреца из оперы Спонтини «Весталка» и на тот же моцартовский мотет «Ave verum»… Примеры подобных переделок можно было бы и умножить, но тогда, кроме смеха и недоумения, они ничего во мне не вызвали, так что я даже не потрудился составить их подробный перечень.
Казалось бы, всё это — архивные пережитки давно ушедших эпох, уже не звучащие на нынешних клиросах. Но, как выясняется, некоторые из этих музыкальных „оборотней“ всё ещё живы и исполняются непосредственно за богослужением и в наши дни. По большей части это — песнопения на мотивы русских народных песен, инструментальных наигрышей, городских и даже цыганских романсов. Особенно много их появилось в XIX веке.
Так, на примитивнейший оборот разудалой гармошечной «Барыни» был распет текст канона Пасхи, и в таком виде он и сегодня исполняется в московском храме Христа-Спасителя. Городской „душещипательный“ романс «На разорение Москвы» был приспособлен сразу для двух литургических гимнов: для «Иже херувимы» и для «Милость мира». Два начальных оборота „жестокого“ бульварного романса «Сухой бы я корочкой питалась» стали мелодической формулой для распева популярной в народе молитвы «Царице моя преблагая». И т. д., и т. п. Становится понятно, почему в отечественной публицистике конца XIX–начала XX веков не однажды раздавались недоуменные реплики вроде этой: „Войдёшь в иной храм, послушаешь пение его хора — и не понимаешь, где находишься: в храме Божием или в «Яре»“ (известный московский ресторан с цыганским ансамблем).
О чём же говорят и что выражают характер и интонации этих отчаянно-плясовых и задушевно-романсовых мотивов и гармонических оборотов? К чему они призывают молящихся в храме? Вряд ли к собранности, сосредоточенности или молитвенности. Так не пора ли, наконец, сдать эти и им подобные образчики в музей курьёзов?..
театральность и концертность на клиросе
Обличаемый древними отцами и учителями Церкви театральный элемент в богослужебном пении оказался присущим, увы, и российским храмовым хорам. Вот, к примеру, только два свидетельства авторитетных исследователей и знатоков русского церковного пения. Оба они относятся уже к началу XX века. Первый взят из этюда И. А. Гарднера «Хоровое церковное пение и „театральность“ в его исполнении».
Не раз приходилось слышать сетования серьёзных знатоков и любителей церковного пения на то, что такой-то хор „поёт чудесно, но театрально, нецерковно“… Помню ещё отзыв одного весьма авторитетного москвича-знатока об исполнении «Разбойника [благоразумнаго]» артистами Московского Большого театра… со знаменитым хором храма Христа Спасителя: „Изумительно! Бесподобно! Но... знаете: что-то не то... Что-то постороннее слышится. Даже всё настроение после [страстных] Евангелий как рукой смыло. Театр — и всё тут! А музыкально — безупречно…“. Художественность исполнения высоко оценивалась, но в то же время констатировалась и „театральность манеры“, шедшая вразрез с общим характером богослужения.
Второй — из публицистической статьи протоиерея Михаила Лисицына. Автор пишет о своих впечатлениях об исполнении хоровых циклов Чайковского и Рахманинова за храмовым богослужением. — Прекрасный хор поёт превосходные сочинения лучших русских композиторов. Прихожане увлечены чарующими звуками мелодий и гармоний. Кажется, они уже готовы аплодировать!.. И только два человека чувствуют себя лишними на этом празднике музыки — священник и диакон.
Однако, не следует полагать, что такого рода чуждые богослужебному молитвенному строю явления в Новейшее время отмечались лишь в Русской Православной Церкви. Вот впечатления ещё одного замечательного специалиста в области русской гимнологии (науки о церковном пении) Ст. В. Смоленского о богослужении на Афоне в начале прошлого века.
За одной торжественной службой предначинательный псалом [великой вечерни „Благослови, душе моя, Господа“]… пелся при мне более часа, и чередующиеся правый и левый протопсалты, проделывавшие своими носовыми и горловыми звуками всевозможнейшие трели, группетто, приговорки «га, га, га» или «ге, ге, ге» и т. п., приводили слушателей-греков в неописуемый восторг! Слушатели-монахи даже цокали, чмокали языком, даже переглядывались между собою, — одним словом, выказывали живейшее участие в слышимом пении, живейшее наслаждение после хорошего исполнения…
Когда однажды в Пантелеимоновском монастыре к ослабевшему было левому певцу неожиданно присоединился один из тянущих úсон и, вероятно, для торжественности прокричал вместе с протопсалтом что-то весьма дикое, гнусавое и совершенно несогласное, — мне показалось, почти без всяких преувеличений, что я слышу двух котов-соперников, притом весьма возбуждённых. Но позади меня тут же послышалось восторженное цоканье и чмоканье слушателей-греков. Однако я утешился, тут же услыхав: „Ох, искушение!“ (Ст. Смоленский. Из „дорожных впечатлений“: отдельный оттиск из «Русской музыкальной газеты». 1906 г. №№ 42–43. — Спб., 1906. С. 30–31. Выделено мной — В. Г.)
Обратите внимание, что находящихся в эти моменты в храме (в том числе монахов!) Степан Васильевич невольно именует «слушателями», а не богомольцами или молящимися.
Дом Мой домом молитвы наречется
И всё-таки очень хочется верить, что сегодня мы, наконец, возвращаемся к изначальной и единственно верной иерархии ценностей и понимаем, что нельзя, недопустимо смешивать искусство храмовое, литургическое с художеством светским; что такое соединение несоединимого порождает лишь уродливых монстров, коих отечественное народное сознание обозначило меткой поговоркой „ни Богу свечка, ни чёрту кочерга“.
Как писал апостол Павел, когда я был младенцем, я по-младенчески разговаривал, по-младенчески размышлял, по-младенчески рассуждал; но когда я стал мужчиной — я оставил всё младенческое (1 Кор 13: 11; перевод автора). И сегодня, на пороге двадцать первого века бытия Церкви Христовой, дай Бог всем нам, осмысливая наше прошлое, не продолжать и впредь соединять взрослое и младенческое или подменять Божие кесаревым!
Пусть молитва останется молитвой, а богомыслие — богомыслием. Пусть в храме звучат духодвижные молитвенные гимны, а в концертном зале — душевноподъёмные музыкальные размышления (медитации, рефлексии…) на самые возвышенные темы, в том числе и вокальные (хоровые) сочинения на богослужебные тексты. Я ни в коей мере не против ни хоровых концертов, ни религиозной живописи — в своё время и на своём месте всё это (и условно, и безусловно) полезно и нужно. Религиозные монументальные хоры Дмитрия Бортнянского, Сергея Рахманинова, Павла Чеснокова, как и библейские эпические полотна Александра Ивáнова, Василия Поленова, Михаила Нестерова, — всё это искусство бесспорно великолепное и несомненно христианское, но — мiрское, а не богослужебное. И не следует подменять одно другим: икону — картиной, а литургический гимн — хоровой миниатюрой. Это не только бессмысленно, но и духовно опасно. А иконописный сюжет в основе прекрасной картины или канонический церковный текст, на который написано гениальное произведение для хора, автоматически не делают их пригодными к использованию за богослужением.